Ее собственная цена независимости — 10 лет каторги в местах вечной мерзлоты. Ванда Горчинская — связная и медсестра ОУН, арестованная и осужденная за антисовецкую деятельность, участник Норильского восстания. Как потерять все, но не сдаться? Осознавать, что родителей из-за тебя отправляют на другую сторону планеты. Выжить в условиях, которых большинство не выдерживает, и остаться человеком? И разве возможно после всего начать жизнь сначала?
ДОПРОС
7 марта 1946 года
«Горчинская, к следователю!»
На ватных ногах 22-летняя Ванда пошла к двери. Тело болело. Седьмой день, как ее задержали. Шла темным коридором, потом по ступеням. К чему готовиться? В предыдущие разы ее ставили к стене, били по голове, набрасывали на шею удавку. Следователь упирался ногой в живот, а его помощник — в спину, душили. «Бандеровская сука, все нам расскажешь. Где крыивки, где крыивки???» — звучало в голове. Переступила порог комнаты для допросов. «Мы тебе шутку организуем, — угрожающе скалился гэбэшник Бровин, — раздевайся!». Ударил нагайкой.
Тогда палач бросился срывать одежду сам. Яростно кромсал шлейки бюстгальтера. Сдирал с изуродованного тела трусы, присохшие к кровавым струпьям. Среди разбросанного по всей комнате тряпья стояла голая девушка. А гэбист позвал всех тюремщиков, раздал им нагайки и металлические прутья: «Бейте по очереди. Сейчас она все расскажет».
Больше всего болело, когда бил свой, местный. Пыталась заглянуть ему в глаза: как ты можешь? Прятал взгляд.
Бровин тем временем снял с себя пиджак. Ослепительно белая шелковая рубашка в тонкую синюю полоску совсем не вписывалась в ужас, который творился в этих темных застенках. Палач закатил левый рукав. Ванда уже лежала на полу. Поднял ее за волосы и ребром ладони сильно ударил по шее. Изо рта, ушей и носа струйками брызнула кровь. Ванда дальше упрямо молчала.
«На всю жизнь этот праздник Восьмого марта запомнишь! Одевайся, курва бандеровская!».
«Где крыивки?» — еще долго звучало в голове и избитом теле. Не выдала. «Благодарю Тебя, Боже».
Через месяц ее отвезут в Чертков в тесный подвал районной тюрьмы. Там Ванда Горчинская будет ждать суда в компании шестидесяти таких же арестанток и множество раз мысленно прокручивать день, когда потеряла все.
Ванда Горчинская, бывшая связная и медсестра ОУН, у себя дома в городе Копычинцы в Тернопольской области. Фото: Богдан Кутепов/hromadske
АРЕСТ
1 марта 1946 г.
В селе Котовка Ванда остановилась на конспиративной квартире. Только улеглась на бамбетли (так здесь называют деревянный диван), в окно постучали: знакомая Зоська — София Гонз. «Ванда, а почему ты здесь, почему не у меня ночуешь? Давай собирайся быстро, я свинью заколола, наешься вволю». Зоське доверяла, потому что та доставала для нее и оуновцев медикаменты. Ванда поправила под одеждой пистолет. Накинула пальто. Шли вдвоем огородами, чтобы никто не видел.
Утром проснулась от запаха жареной свежины. Зоськи уже не было, еще с вечера предупредила, что выйдет на рассвете продавать мясо, и наказала открывать только знакомым.
Ванда сидела за столом, смаковала сытный завтрак и листала книжку «Гигиена женщины», которую для обучения ей одолжила знакомая врач. В окно постучали. Осторожно отодвинула занавеску. Это была родственница Софии, значит свои. Открыла дверь, и тут кто-то схватил за руку: «Имя и фамилия, говори сука!». Восемь человек. В форме.
«Ребята рядом. Нельзя подвергать их опасности, надо тянуть время», — мелькнуло в голове, поэтому выпалила: «Юлия Сагайдак». Назвала имя девушки, с которой жила на одной улице. Схватилась за бок, но пистолета не было: ночью кто-то забрал.
Ванду повезли в сельский совет. Вызвали председателя.
— Эта девушка говорит, что она Юлия Сагайдак. Знаете ее?
Председатель смотрел виновато.
— Может и Сагайдак. У нас Сагайдаков много. Но ее я не знаю.
Люди в форме выломали из живой изгороди молодые грабовые деревца, сняли с Ванды куртку и принялись бить.
— Сейчас мы узнаем, какая ты Сагайдак!
— Я — Юлия Сагайдак, — цедила сквозь зубы...
Очнулась на полу. Полностью мокрая. Кто-то поливал водой, потому что упала в обморок. Открыла глаза и увидела перед собой знакомого парня: ее ровесник, поляк.
Руки держал в карманах советской милицейской униформы и смотрел с сочувствием: «Они знают, кто ты. Зря говоришь, что Сагайдак». Вышел.
Говорившие по-русски вернулись и потащили ее на улицу. Связали руки и ноги, затащили на телегу.
ИЗМЕНА
Июнь-июль 1946 г.
Пол в маленькой камере хлюпал от пота. Шестьдесят арестанток задыхались в подвале из-за жары и нехватки воздуха. А с ними — связная и медсестра Организации украинских националистов Ванда Горчинская. Могла гордиться собой, потому что даже главный живодер Чертковской тюрьмы Данилов не выбил из нее ни фамилий, ни координат. Не сработали и очные ставки. Сидела напротив своего куратора из ОУН, признавшейся на допросах в сотрудничестве с Вандой, и упрямо повторяла:
— Эту женщину впервые вижу. Мы не знакомы.
— Ванда, да чего ты вцепилась, как вошь в тулуп. Ну признайся, что мы в проводе были вместе.
— Она лжет, — стояла на своем.
Как знать, откуда брала силы. Может, молитва помогала? Ведь когда одну из шестидесяти вели на допрос, остальные пятьдесят девять за нее молились. А может, это из-за псевдо? Назвалась же «Домовиной», чтобы все тайны унести с собой в могилу.
В тот раз Ванду повели подписывать «двухсотку», — документ, удостоверявший конец следствия. За столом сидела Зоська — Софья Гонз.
— Ванда, и ты тут? — Зоська нервно заерзала на стуле, пытаясь сделать недоуменный вид и подписывая тем временем какие-то бумаги.
И теперь Ванда все поняла: вот кто ее сдал. Заманила к себе на ночевку, разоружила, а наутро привела чекистов.
— Пусть Бог тебе за все заплатит, — только и сказала предательнице.
На обороте фото подписано «Мордовия, Тайшет, 55-й год». Фото: Богдан Кутепов/hromadske
СУДНЫЙ ДЕНЬ
23 июля 1946 г.
На пороге камеры стоял Данилов. Нависал горой: «Собирайся, курва бандеровская!» Завел ее в затхлую комнату со старым шкафом и раздолбанным стулом у стены. Достал из шкафа старую гимнастерку, начистил себе ею ботинки, а потом обмотал ею же заключенной голову, на прощание щедро всыпал пинков и повел на суд. В пустом зале сидел старый седой старичок. Уставившись в бумаги, он зачитал Ванде Горчинской приговор: 15 лет лишения свободы.
Товарняк. 2000 км
июль 1946 г.
Горчинская стояла ногами на плечах у подруги, смотрела на улицу в маленькое окошко под потолком, чтобы понять, где они. О том, что их везут в Харьков, они знали. Куда дальше — неизвестно.
Товарняк резко затормозил. «Подволочиск», — раздалось с улицы. Двери раздвинулись, и кто-то забросил в вагон мешок. — «Передача для Горчинской». Пока она пробиралась к выходу, мешок схватила заключенная пошустрее. «Мой! Не отдам!», — села сверху. На эту нахалку тюремное радио говорило: «шлюха и сексотка». Обслуживала немецких солдат, за это и осудили, а теперь доносила на других арестанток советским охранникам.
Ванду затрусило от возмущения. Она вдруг вспомнила, как в школе разозлила учительницу, потому что сказала, что когда вырастет, станет «збуєм» — народным мстителем, который грабит богатых и раздает награбленное бедным. Тогда даже отца в школу вызвали.
Теперь она прижала обидчицу к стенке вагона: «Дважды повторять не буду. Ты сейчас же отдашь мешок, иначе я за себя не ручаюсь», — показала кулак. Девушки обступили их плотным кольцом, и Ванда готова была драться. Впрочем, до кулаков дело не дошло, соперница сдалась без боя, и нехитрый харч они поделили на всех поровну: по два яблока, две сливы и по сухарю.
«Сбитыми пальцами «Домовина» пытался выковырять доску в полу. Ломала ногти, ранила кончики пальцев, пока не получилось. Тогда спрятала в дыру сапоги: теперь точно не отберут, как ватное одеяло с подушкой». Фото: Богдан Кутепов/hromadske
РЕКА. 4000 КМ
Август 1946 г.
Сбитыми пальцами «Домовина» пытался выковырять доску в полу. Ломала ногти, ранила кончики пальцев, пока не получилось. Тогда спрятала в дыру сапоги: теперь точно не отберут, как ватное одеяло с подушкой. Веки слипались, щипала себя, чтобы не заснуть: сон равнялся насилию или смерти.
Баржа вместе с сотнями других пассажиров, поделенных на три группы — политзаключенные, женщины и криминалитет — везла Горчинскую в трудовые лагеря. Главными здесь были «блатные». Мимо Ванды по палубе прошмыгнул голый мужчина. Вызывающе скалил желтые зубы и ходил между женщинами: выбирал следующую жертву. Горчинская вжалась в стену, чтобы стать невидимой.
Уже к вечеру она встретила парня из Черновцов, из своих. Он спрятал ее от блатных на отведенной политзаключенным части баржи, и там она наконец уснула. Проснулась от страшного приступа рвоты: выкручивало все тело. Так и плыла — с горячкой под 40, рвотой и диареей. Сначала было неловко справлять нужду, и ребята прикрывали ее дерюгой от лишних глаз. Но впоследствии никто не обращал внимания. По всей палубе люди блевали и испражнялись — дизентерия скосила десятки арестантов, потому что кормили их соленой рыбой и сухарями, а пить давали воду из Енисея. Блатные и дальше грабили и насиловали. От конвоиров откупались крадеными вещами. А охранники, едва баржа приставала к берегу, шли по деревням и меняли товар на водку.
После 18 суток и четырех тысяч километров по воде сошли на твердую землю не все. Ванда Горчинская снова выжила.
«Даже солнце не хочет здесь светить», — думалось ей в ту первую зиму. Тогда она еще не знала, что летом солнце сияет сутками и не дает нормально спать»
ЧЕРНЫЕ ДНИ И БЕЛЫЕ НОЧИ НОРИЛЬСКА
Сентябрь 1946 — август 1953 гг.
«Домовина» зашел в палатку, в которой жили каторжанки. Добрела к предназначенным ей нарам. Отныне она «Заключенный Е-987».
Каждый сантиметр тела болел. Ей разрешили месяц «кантоваться», на лагерном языке — отлеживаться и отъедаться.
Ее первая сибирская зима в Норильске наступила внезапно. Когда заходила в палатку, была еще осень, а уже через несколько дней волосы примерзли к стене. Ванда вышла во двор. В глазах потемнело от белого: большое снежное одеяло покрывало все метровым слоем, и ей сразу вспомнилась белоснежная рубашка следователя, выбивавшего из нее показания.
В Норильске они строили аэродром: взрывали гору, бурами сверлили отверстия под фундамент, бесконечно носили тяжелые камни, бетонировали. Вначале Ванда в составе «слабосильной» бригады расчищала снег. На улице — минус 20, на теле — ватный бушлат, в руках — лопата. И полтора месяца в год беспросветной темноты. «Даже солнце не хочет здесь светить», — думалось ей в ту первую зиму. Тогда она еще не знала, что летом солнце сияет сутками и не дает нормально спать.
Ежедневно одно и то же: подъем в 6 утра, перекличка, баланда с черствым хлебом на завтрак, каторжная работа, отбой… и постоянный голод. Той первой зимой так и перезимовали в палатках. Лишь весной 1947-го перебрались в деревянные бараки, в самый центр города.
ПИСЬМО
Ноябрь. 1947 г.
«Горчинская, письмо». С тех пор, как она в Норильске, прошло больше года. Это было первое письмо для нее. Ванда взяла затертый конверт в руки: Поселок Уркан. Амурская область. Стефания Горчинская».
Сердце заколотилось. Разорвала конверт. Узнала почерк сестры. Писала, что их вывезли из Копычинцев, и теперь они живут в маленькой русской деревне у китайской границы. Работают в колхозе, а живут в доме, который им отдала одна женщина, переехавшая из Уркана.
Ванда упала на нары и глухо, чтобы никто не слышал, зарыдала в матрас — родители на краю света из-за нее….
«Тысячи заключенных сбились в одном углу. Охранники поливали их кипятком, били лопатами и железом, стреляли. В нескольких сантиметрах от Ванды упал лом. Из головы ее подруги потекла кровь». Фото: Богдан Кутепов/hromadske
НОРИЛЬСКОЕ ВОССТАНИЕ: «ВОЛЯ ИЛИ СМЕРТЬ»
Май-август 1953 г.
Ванда с девушками порола матрас, аж вата летела на пол. Для флага им нужна была черная ткань, чтобы засвидетельствовать солидарность с другими мятежными лагерями.
Перед этим охрана застрелила и ранила нескольких заключенных-украинцев. И четвертая мужская зона взбунтовалась. На всю стену написали: «Нас убивают и морят голодом». Объявили забастовку, не выходили на работу, требовали лучших условий и пересмотра сроков заключения. К восстанию присоединились и другие лагеря, всего в Норильском округе было 40.
Ванда стояла на улице и наблюдала, как полищучка Антося из их барака вылезает на крышу цеплять флаг. Это был момент подъема и надежды на перемены. Но шли недели, московские переговорщики с заключенными не договорились, те не сдавали позиций. И тогда конвоирам дали команду «фас».
Тысячи заключенных сбились в одном углу. Охранники поливали их кипятком, били лопатами и железом, стреляли. В нескольких сантиметрах от Ванды упал лом. Из головы ее подруги потекла кровь.
Дальше их погнали через болота. Они шли по трясине несколько часов до места, где на столах, устланных багровыми скатертями, стояли папки с делами на каждого. Шли, словно на расстрел.
— Горчинская Ванда!
Шагнула вперед.
Ее направили в Тайшет Иркутской области, в режимную тюрьму. Тогда всех участников восстания разбросали по разным зонам. А уже через год перевели опять под Москву. Там не было комаров, а зима и режим были мягче. Там Ванда шила форму для военных советской армии.
«В заброшенном глухом селе сразу узнала дом: единственный двор был отгорожен забором, пробивались первые весенние цветы, как у них дома в Копычинцах. Ее встретили только папа с сестрой. Тело мамы уже три года покоилось в чужой земле». Фото: Богдан Кутепов/hromadske
ВОЛЯ
9 марта 1956 г.
Ванда переступила порог тюрьмы. Один шаг — и вот она, воля. Шаг в десять лет, тысячи километров и унижений. Столько раз представляла себе этот день, а сейчас, когда он наступил, колебалась: что дальше?
Поехала в Уркан Амурской области. В заброшенном глухом селе сразу узнала дом: единственный двор был отгорожен забором, пробивались первые весенние цветы, как у них дома в Копычинцах. Ее встретили только папа с сестрой. Тело мамы уже три года покоилось в чужой земле.
В тот вечер они просидели до утра. Говорили о том, чего не писали в письмах, разрешенных лишь дважды в год. Цензура все равно бы не пропустила.
«Знаете, кто меня сдал? — безразличным тоном спросила Ванда. В ее голосе не было ни ненависти, ни злости, словно эти чувства остались в вечной Норильской мерзлоте. — София Гонз, дочь вашего друга».
Отец долго молчал. Будто выкапывал из памяти давно забытые воспоминания. Взял ее ладони в свои и лишь тогда заговорил: «Когда я был еще неженатым, в Копычинцы зашли сечевые стрельцы. Мы с Гонзом как-то возвращались с работы, с колеи, и они ко мне прицепились, что я поляк. А Гонз им сказал: не трогайте его, этот поляк десятерых украинцев стоит. И меня тогда отпустили...»
ДОМОЙ
Январь 1960 г.
С небольшим деревянным чемоданом Горчинская шла по центральной улице родных Копычинцев. Под ногами скрипел снег, на сердце завывала целая метель разнообразных чувств. Из дома ее забрали 13 лет и 9 месяцев назад! Ванда сразу заметила женщину, которая шла следом за ней и обжигала глазами, но не осмеливалась подойти. Наконец решилась:
— Ванда, это ты?
— Я. А что, очень изменилась?
Это была ее знакомая. Вдвоем направились к бывшему дому Ванды. Но от родного дома остался только пепел, все сожгли.
Послесловие
Лето 2020 г.
— Как ваше здоровье? — захожу в нарядный двор, тонущий в цветах.
— Да, как у человека, которому 96-й год прошел, — с легкой улыбкой отвечает Ванда Горчинская. Она сидит на стуле под домом, который сама построила, вернувшись из ада. Подставляет солнцу лицо, которое может рассказать больше, чем любые слова. Если присмотреться, морщины между ее бровями явственно сложились в трезубец! Проницательно заглядывает в глаза, словно оценивает: достойна ли я ее истории.
— Будем говорить здесь? — спрашиваю.
— Нет. Здесь не хочу. Давайте в доме. Мало ли кто подслушать может. Времена сейчас непонятные.
Встает со стула, помогает себе палкой, преодолевает две ступеньки с веранды ведет в комнату, где на полках стоят десятки ангелов, словно оберегают ее покой, — коллекция дочери Ярославы. Я слушаю о ее жизни и стараюсь не заплакать. А она всякий раз колеблется, рассказывать ли тот или иной эпизод: «откуда мне знать, какого вы духа люди?». Дочь сидит и слушает рядом: «ее столько раз предавали, что она и сейчас очень осторожна. На сотню жизней хватило бы того, что она одна пережила», — объясняет госпожа Ярослава чрезмерную осторожность мамы.
Но, несмотря на все пережитое Ванда Горчинская счастлива. В 36 сумела начать все с нуля. Вышла замуж, прожила с мужем в любви и согласии более полувека, родила двоих детей, построила дом, дождалась свободной независимой Украины, внуков и правнука. И не предала ни собратьев, ни себя. Недаром все же назвалась «домовиной».
«На тех людей, что меня обижали, зла не держу, но и добрым словом вспомнить не могу. Пусть Бог им за все отплатит. Кому-то сразу же отплатил. Того копычинецкого, который бил меня в тюрьме, наши ребята потом убили. Его потомки живут сейчас в Копычинцах, поэтому я не хочу фамилий называть, чтобы они хлопот не имели. А София, которая меня выдала, потом еще и крыивку сдала, много повстанцев из-за нее погибло. Ее тоже наши застрелили.
Много всего было в моей жизни, но я ни о чем не жалею. Но сейчас исчерпана уже до края: Моя борьба закончилась, а за Украину она продолжается».
—
Кристина Коцира, Богдан Кутепов; hromadske.ua
https://grimnir74.livejournal.com/12957728.html?utm_medium=email&utm_source=JournalNewEntry
|
